Животные не умеют разговаривать — в том смысле, который мы вкладываем в это понятие.

Высшие позвоночные, насекомые и птицы обладают набором врожденных телодвижений и звуков и врожденной способностью реагировать на эти сигналы.

Такая система сигнализации жестко закреплена наследственностью, как и черты строения тела. Поэтому сигнальный код сохраняется неизменным, где бы ни обитал вид. Я испытал нечто вроде наивного удивления, когда услышал «разговор» галок северной России — они беседовали на том самом знакомом мне диалекте, который в ходу у галок, живущих на нашем доме в Альтенберге.

Сходство между птичьими «высказываниями» и человеческой речью чисто поверхностное: все звуки и телодвижения животных выражают только их эмоциональное состояние и не зависят от того, есть ли поблизости другое существо того же вида. Гуси и галки, даже живущие с самого рождения в полной изоляции, подают свои сигналы а тот самый момент, когда их охватывает соответствующее настроение. Все выражения эмоционального состояния животных — например, галочий крик «киа» или «киав» — нужно сравнивать не с нашей разговорной речью, а с зевотой, улыбкой или наморщиванием лба.

Для передачи настроения совсем не обязательны такие грубые действия, как, скажем, зевота. Напротив, ее характерная черта — как раз в малозаметности сигналов: их очень трудно уловить даже опытному наблюдателю. Загадочный аппарат передачи и приема подобных сигналов чрезвычайно стар, он гораздо древнее самого человеческого рода и, несомненно, вырождается по мере того, как совершенствуется наш язык. Человеку не нужно демонстрировать перед своими собратьями мельчайшие жесты, свидетельствующие о его минутном настроении, он может передать свое состояние словами. А собака или галка обязаны «читать в чужих глазах», чтобы знать, как им придется вести себя в следующий момент, — поэтому у высокоразвитых животных передаточный и приемный аппарат «обмена настроением» развит намного лучше человеческого.

Мимика человека имеет множество оттенков, но даже самые выразительные люди не в состоянии только с ее помощью сообщить, собираются ли они идти пешком или лететь и хотят ли направиться домой или в противоположную сторону. А серый гусь и галка легко выполняют такие задачи.

Способность животных воспринимать и верно истолковывать едва заметные сигналы, совершенно неуловимые для нас, кажется почти невероятной. Когда галка взлетит лишь затем, чтобы усесться на ветви ближайшей яблони и почистить клювом перья, остальные птицы в стае оставят ее действия без внимания, разве что бросят мимолетный взгляд в ее сторону. Но если один из членов стаи взлетает с намерением отправиться в дальнюю дорогу, — тут уж и другие присоединятся к нему (или только супруга, или значительная группа галок, в зависимости от того, каким авторитетом в стае пользуется зачинщик). Все это происходит даже в том случае, если галки не подают никаких звуковых сигналов.

Совершенна «приемная установка» у собак. Каждый знает, с какой сверхъестественной точностью преданный четвероногий друг узнает, отправился ли его хозяин просто в соседнюю комнату — поступок, не вызывающий интереса у вашего питомца, или же он собирается на столь желанную совместную прогулку. Многие собаки достигают еще более поразительных результатов. Моя старая собака Тито, чья прапраправнучка живет сейчас в нашем доме, могла точно определять, кто из моих гостей действует мне на нервы и когда именно. Ничто не могло помешать ей наказать такого человека, и она неизменно проделывала это, мягко кусая его в ягодицу. Особой опасности всегда подвергались авторитетные пожилые джентльмены, которые в разговоре со мной занимали хорошо известную позицию: «Вы ведь слишком молоды…» Не успевал гость произнести нравоучение, как его рука с тревогой хваталась за то место, которое Тито пунктуально использовала для вынесения своего приговора. Я никогда не мог понять, как это происходит, — собака лежала под столом и не видела ни лиц, ни жестов гостей, сидевших вокруг него. Как она узнавала, с кем именно я разговаривал и спорил?

Способность столь точно угадывать настроение своего хозяина, конечно, не то, что принято называть телепатией. Многие животные могут воспринимать тончайшие жесты, ускользающие от внимания человека, а собака настолько сосредоточена на служении хозяину, что буквально ловит на лету каждое его слово, и в этом случае способность к пониманию настроений получает наивысшее выражение. Больших успехов на этом поприще достигают лошади. Это принесло буквально мировую славу некоторым животным. Есть «думающие» лошади, способные извлекать квадратный корень. Удивительный эрдельтерьер Рольф пошел еще дальше — он продиктовал, хозяйке свое последнее желание и завещание. Всё эти «считающие» и «думающие» животные «разговаривают», лая или ударяя ногой определенное число раз, — способ переговоров, подобный, казалось бы, азбуке Морзе.

На первый взгляд их поступки действительно представляются поразительными. Вам предлагают проэкзаменовать животное самолично. Вы становитесь напротив лошади, собаки или какого-нибудь другого ученого животного и спрашиваете его, сколько будет дважды два. Терьер внимательно рассматривает вас и лает четыре раза. Если перед вами лошадь, то ее искусство кажется еще более удивительным, потому что она даже не смотрит в вашу сторону.

Но это и понятно: собака, тщательно наблюдающая за своим экзаменатором, сосредоточивает на нем внимание и полностью игнорирует все остальное. У лошади же нет необходимости в упор смотреть на дрессировщика: боковое зрение позволяет ей улавливать мельчайшие жесты хозяина. Вы сами невольно подсказываете «думающему» животному правильное решение; очень немногие люди даже в состоянии строжайшего самоконтроля могут избавиться от бессознательных и непроизвольных мимических жестов. А если вы сами не знаете правильного ответа, бедное животное будет отчаянно лаять или стучать раз за разом, тщетно ожидая от вас знака, что пора остановиться.

Один из моих коллег провел эксперимент со знаменитой таксой, принадлежавшей некой старой матроне, — после него секрет «думающих» животных перестал быть секретом.

Он применил способ предательский: неправильный ответ на задачу предлагался не «считающей» собаке, а ее хозяйке. Для этого экспериментатор сделал несколько карточек, на лицевой стороне которых жирными буквами были написаны простейшие задачки. Каждая карточка была склеена из нескольких слоев прозрачной бумаги, на последнем из которых была написана другая задачка. У хозяйки, ничего не подозревавшей, создавалось полное впечатление, что она видит на просвет зеркальное изображение надписи на лицевой стороне, обращенной к собаке. Хозяйка решает свою задачу и бессознательно диктует собаке ответ. Представьте себе ее удивление, когда питомец, впервые за время их выступлений, снова и снова дает неправильный ответ!

Мой друг для разнообразия применил еще один ход: он предложил хозяйке и ее собаке задачу, которую питомец мог решить, а старая леди — не могла. Он положил перед таксой тряпку, пахнущую таксой-самкой. Пес пришел в возбуждение, начал скулить и вилять хвостом — он-то знал, чем пахнет кусок материи! Опытный хозяин по поведению своего питомца тоже мог бы догадаться в чем дело, но старая леди не догадалась. Когда собаку спросили, чем пахнет тряпка, она быстро отстукала ответ своей хозяйки: «Сыром!»

Чрезвычайная восприимчивость многих животных к мимолетным признакам эмоционального состояния — например, способность собаки уловить, какие чувства, дружеские или враждебные, питает ее хозяин к окружающим людям, — все это вещи, достойные изумления. Неудивительно потому, что наивный наблюдатель пытается приписать животным человеческие качества и рассуждает примерно так: если мой питомец способен угадывать даже невысказанные мысли, то он тем более должен понимать каждое мое слово!

Разумеется, это неверно. Каждая смышленая собака понимает какое-то количество слов, но способность воспринимать тончайшие оттенки настроения именно потому и обострена, у животных, что они лишены настоящей речи.

Попугаи и крупные врановые наделены «речью» совершенно иного рода. Они способны имитировать слова человеческого языка. У этих птиц иногда возможны ассоциации между теми или иными звуками и определенным индивидуальным опытом. Но и такая имитация — не более как «пересмешничество», свойственное многим певчим птицам. Пеночка-пересмешка, красноголовый сорокопут и многие другие воробьиные — большие мастера этого искусства. «Пересмешки» эти ровным счетом ничего не значат и совершенно не связаны с врожденным «словарем» вида. То же можно сказать о скворце, сороке и галке, которые не только передразнивают других птиц, но и способны имитировать отдельные слова человеческой речи.

Однако «разговор» попугаев и крупных врановых — это явление несколько иного рода. Звуковая имитация у них носит характер своеобразной игры — она в какой-то степени сродни играм психически более развитых животных.

Многие серые попугаи произносят «доброе утро» только однажды в течение суток и как раз в подходящее время. У моего друга профессора Отто Кодера жил старый серый попугай Гриф. Птица выщипывала у себя перья — постоянно предаваясь этому пороку, она стала почти совсем голой. Да, Гриф не был красавцем, но с лихвой искупал этот свой недостаток исключительным талантом имитатора. Попугай говорил «доброе утро» и «добрый вечер» абсолютно кстати. Когда гость поднимался, чтобы откланяться, птица доброжелательным низким голосом изрекала: «Ну, до свидания». Это говорилось лишь в том случае, если посетитель действительно должен был уйти. Подобно «думающей» собаке, попугай замечал тончайшие непроизвольные жесты. Человек обычно не способен улавливать эти сигналы, и нам ни разу не удалось заставить птицу высказаться, если мы лишь делали вид, что уходим. Но когда гость действительно уходил, даже если он пытался исчезнуть незаметно, попугай поспешно произносил свое неизменное: «Ну, до свидания!»

Другой старый попугай, ставший знаменитым благодаря своей исключительной памяти, жил у известного берлинского орнитолога фон Лукануса. Ученый держал дома много птиц и среди них ручного удода по имени Хопфхен. Говорящий попугай вскоре заучил это слово. К сожалению, в противоположность попугаям, удоды недолго живут а неволе. Через некоторое время Хопфхена постигла судьба всех смертных, и попугай, казалось, совершенно забыл его имя, — по крайней мере, никогда не произносил его. Спустя девять лет Луканус завел другого удода, и как только попугай увидел эту птицу, сразу назвал имя своего старого знакомого, а затем повторил его: «Хопфхен… Хопфхен…»

Это общее правило: насколько медленно птицы-имитаторы обучаются чему-нибудь новому, настолько же цепко их память удерживает вещи, которые они однажды усвоили. Каждый, кто пытался вдолбить новое слово в сознание скворца или попугая, знает, как много терпения необходимо вложить в это предприятие. Лишь в исключительных случаях, когда птица находится в состоянии крайнего возбуждения, она может научиться воспроизводить слово, услышанное всего один раз. Мне самому известно лишь два таких случая. Мой брат в течение нескольких лет содержал ручного и веселого синеголового амазонского попугая по кличке Попаголло, обладавшего исключительным талантом к имитации человеческой речи. Когда хозяин со своим любимцем жил у нас в Альтенберге, попугай летал на свободе вокруг дома наравне с другими моими птицами. Иногда на лету он громко выкрикивал: «Где док?», при этом порой действительно разыскивал своего хозяина — зрелище было поистине неотразимое!

Попаголло не боялся ничего и никого, за исключением трубочиста. Птицы вообще склонны опасаться всего, что находится выше их, — это связано с врожденным страхом перед пернатыми хищниками, пикирующими на свою жертву сверху. Когда черный человек, зловещий уже благодаря своему темному одеянию, появился на каменной трубе, вырисовываясь во весь рост на фоне голубого неба, Попаголло впал в панику и с громкими воплями улетел так далеко, что мы стали опасаться, найдет ли он обратную дорогу. Месяц спустя, когда трубочист снова появился у нас, попугай сидел на флюгере и ссорился с галками за право на это место. Внезапно он на моих глазах совершенно преобразился, — прижав перья, стал длинным и тонким и с тревогой начал вглядываться в деревенскую улицу. Затем он взлетел и помчался прочь, вновь и вновь издавая хриплый пронзительный крик: «Трубочист идет, трубочист идет!» В следующее мгновение открылась калитка, и черный человек вошел во двор.

Другой известный мне случай произошел с вороной, которая научилась произносить человеческие слова после того, как слышала их только однажды или же всего несколько раз. В птичьей памяти отпечаталась целая фраза. Ворону звали Гансл, и она могла соперничать в искусстве разговора с самыми одаренными попугаями. Птицу вырастил железнодорожник из соседней деревни. Гансл летал на полной свободе и со временем превратился в здоровую птицу, весь вид которой мог служить прекрасной рекламой педагогических способностей ее приемного отца.

Как-то раз деревенские мальчишки принесли мне вымазанную в грязи ворону с коротко обрезанными перьями хвоста и крыльев. В этом жалком создании я с трудом смог узнать прекрасного Гансла. Я купил птицу, как покупал всех несчастных животных, приносимых мне деревенскими ребятишками, — отчасти из жалости, отчасти потому, что среди этих сбившихся с пути созданий попадались такие, которые представляли для меня истинный интерес. Именно это произошло и теперь! Я позвонил хозяину вороны, который сказал, что Гансл исчез несколько дней назад. Железнодорожник просил меня приютить его питомца до следующей линьки. Я посадил ворону в фазаний садок и предоставил ей усиленное питание, чтобы у нее могли отрасти новые, хорошие перья. Пока птица находилась на положении пленника, я обнаружил у нее удивительную способность к болтовне — много чего мне пришлось от нее наслушаться! Понятно, Гансл набрался как раз таких вещей, которые можно ожидать от ручной вороны, сидящей в ветвях над деревенской улицей и слушающей разговоры ее обитателей.

Вскоре я имел удовольствие увидеть Гансла в его новом полном наряде. Как только птица снова смогла летать, я предоставил ей свободу. Ворона тотчас же вернулась к своему первому хозяину, но время от времени продолжала навещать меня в качестве желанного гостя. Как-то Гансл пропадал несколько недель, а когда появился вновь, я обратил внимание на сломанный и неправильно сросшийся палец на одной его лапе. Вскоре стало точно известно, каким образом он получил это небольшое увечье. Кто же сообщил нам об этом? Хотите верьте, хотите нет, но рассказал обо всем сам Гансл! С произношением уличного сорванца ворона поведала: «Попалась в чертову ловушку!» Не могло быть двух мнений о происхождении этого высказывания. Так же, как и в истории с попугаем Попаголло, ворона запомнила фразу, которую она не могла слышать многократно; эти слова врезались в память Гансла именно потому, что он услышал их в состоянии крайне обостренного восприятия — сразу после того, как попался в западню. Каким образом вороне удалось освободиться — об этом она, сожалению, нам не рассказала

В подобных случаях сентиментальный любитель животных, наделяющий их человеческим интеллектом, может сколько угодно клясться а том, что птица понимает произносимые ею слова. Но это, конечно, совершенно неверно.

Даже умнейшая из всех «говорящих птиц», которая, как мы вполне могли убедиться, способна согласовывать свои высказывания с конкретной ситуацией, не может практически применить свой дар, сознательно используя его для достижения простейших целей. Профессор Келер, который может похвастаться огромнейшими успехами в искусстве дрессировки животных (он, например, сумел научить голубя считать до шести), пытался заставить своего талантливого серого попугая по кличке Гриф произносить слово «пища», когда последний был голоден, и «вода», когда тот испытывал жажду. Эта попытка не увенчалась успехом. Не смогли добиться ничего подобного и другие исследователи.

Весь совершенный аппарат птичьей гортани и головного мозга, позволяющий высокоразвитым пернатым имитировать сложные звуки и даже строить смысловые ассоциации, оказывается, не имеет отношения к задаче наилучшего выживания вида.

И мы тщетно будем спрашивать себя, почему это так.

Мне известна лишь одна птица, которая научилась пользоваться словами человеческой речи для достижения своего конкретного желания, иными словами, установила причинную связь между произносимым ею звуком и определенной целью. Совсем не случайно эта лтица оказалась вороном. Я убежден, что ворон наиболее развит умственно по сравнению со всеми другими пернатыми. У ворона есть особый врожденный крик, означающий приглашение лететь следом: это звучное, гортанное и в то же время металлически резкое, как залп коротких выстрелов, «крак-крак-крак».

Мой ворон Роу, который попал ко мне птенцом, даже став взрослым, оставался моим преданным другом. Когда у него не было более интересного дела, он сопровождал меня в длительных прогулках, в лыжных походах и даже в экскурсиях по Дунаю на моторной лодке. В свои последние годы Роу не только тщательно избегал незнакомых людей, но и питал сильную антипатию к тем местам, где ему однажды случилось испугаться. Здесь ворон неизменно спешил спуститься с высоты, чтобы быть рядом со мной. Более того, он не мог спокойно видеть и меня в тех местах, где, по его мнению, было небезопасно. Роу пикировал на меня сверху и сзади и, промчавшись над моей головой, покачивал хвостом и снова взмывал кверху. При этом он косился назад через плечо, чтобы удостовериться, что я следую за ним. Еще раз подчеркиваю, что вся цепь этих движений — сугубо врожденная. Однако, проделывая свои пируэты, ворон одновременно произносил вместо соответствующего призывного «крак-крак-крак» свое собственное имя, выкрикивая его с совершенно человеческими интонациями:

«Роу! Роу! Роу!»

Самое замечательное, что Роу обращался с этим словом только ко мне. Имея дело с себе подобными, он в соответствующие моменты неизменно произносил врожденный призывный крик. Должно быть, у старого ворона возникла своего рода догадка, что слово «Роу» — это мой призывный крик!

Царь Соломон был не единственным человеком, способным разговаривать с животными. Но ворон Роу, насколько мне известно, оказался единственным животным, обратившимся к человеку с человеческим словом. Неважно, что это слово — не более чем простой призывный крик.