А.Б.Баллаев

К.Маркс и М.Штирнер. Спор об “иерархии”

В современном мире, по множеству причин, огромную роль играют различные идеологии, и вряд ли это положение изменится, сколько бы ни возвещали о “конце идеологии”. Осмысление этого феномена, да еще в связи с историческим опытом XX века, – проблема скорее для будущего, чем для наших современников. И все же уже сейчас можно пытаться внести некий вклад в анализ идеологии, хотя бы в историко-философском исследовании “предыстории” и “начала истории” размышлений об этой проблеме. Здесь неизбежно обращение к творчеству К.Маркса, а в его необозримом научном наследии – к тем малоизученным текстам, которые стали известны лишь к 30-м годам нашего века и до сих пор остаются во многом недооцененными. Мы имеем в виду прежде всего работу молодого Маркса (в соавторстве с Ф.Энгельсом) со знаменательным названием “Немецкая идеология”.

В третьей главе “Немецкой идеологии”, полностью посвященной критическому комментарию книги М.Штирнера “Единственный и его собственность”, особо выделяется небольшой раздел, название которого вслед за Штирнером повторено и Марксом – “Иерархия”. В данном тексте у Штирнера завершается анализ истории и намечен концептуальный переход к проблемам современности. А Маркс именно в содержании “Иерархии” нашел выраженным основной смысл всей книги о “Единственном”. Т.е. здесь главная мысль Штирнера предстает как бы в сгущенном, концентрированном виде и потому Маркс относится к ней с усиленным вниманием, особо придирчиво. Это подтверждается, в частности, тем, что в тексте “Немецкой идеологии” Маркс ссылается на результаты своего исследования в разделе “Иерархия”1 , а также тем, что большой кусок текста с выводами и обобщениями был перенесен авторами из этого раздела в первую главу, т.е. в позитивную, установочную часть всей работы2 .

Что же сказано М.Штирнером в разделе “Иерархия”? И как это прочитал и оценил Маркс в своей “Иерархии”?

Штирнеровские размышления в этом разделе, как во всех прочих, весьма разнообразны по материалу. Здесь есть историософская конструкция о стадиях “негроподобия” и “монголоподобия” в истории человечества, весьма вольная в смысле историзма, имеется небольшой цикл историко-религиозных (католичество, иезуиты, кальвинизм, протестантизм, Лютер, Фейербах и принцип любви как “просвещенный протестантизм”) и историко-философских (древняя философия, христианское богословие, Декарт, Гегель как завершение процесса) наблюдений. Есть рассуждения о моральном сознании и его действии, о семейных отношениях, о французской революции и т.д. Главный же тезис Штирнера об иерархии звучит так: “Иерархия – господство мыслей, господство духа”3 . Это означает, что люди относятся к мыслям – понятиям, моральным императивам, идеям, представлениям о “всеобщих интересах” и т.п. – как люди религиозные, с поклонением и подчинением. Они стараются подавлять в себе противоположные или враждебные этим идеям, моральным ценностям и представлениям о “должном” (“...семья, отечество, наука и т.д. могут найти во мне верного своим обязанностям слугу”)4  эгоистические личные страсти и интересы. Господство идеи есть, по Штирнеру, “поповство”, “поповщина” (Pfaffentum), которая перешла от католического средневековья в современность со сменой формы – люди теперь столь же религиозно поклоняются моральным, философским, социальным, национальным и иным “светским” ценностям. Это Штирнер называет, вместо господства “попов”, господством “школьных наставников”, “учителей” или “школярством” (Schulmeistertum). Подобное Штирнер видит во всей истории, а в современности усматривает даже усиление этого вечного порока жизни людей. Поэтому переход от исторических размышлений к оценке современности дается Штирнеру легко – во все времена люди подчиняются давлению своих “попов” или “школьных наставников”, их репрессивному господству.

К сожалению, фразеология Штирнера и марксовых к ней комментариев долгое время вызывала неадекватную реакцию, подводившую эту полемику под смысл тривиального философского спора материализма с идеализмом. Это неадекватное прочтение во многом закреплено самим Марксом, который, посредством подбора прямых цитат из гегелевских квалификаций исторических феноменов разных времен, убедительно доказал, что вся концепция иерархии просто “списана” Штирнером у Гегеля. Гегель же таким образом обосновывал свой фундаментальный тезис о “господстве духа” в истории5 . Также у Гегеля, как показал Маркс, присутствует и несет значительную содержательную нагрузку мысль о двойственном характере исторического процесса – усиление “господства духа” в истории сочетается с параллельной секуляризацией этого господства. По Гегелю, вместе с веком Просвещения и итоговым праксисом французской революции к господству приходят “абстрактные мысли” (“свобода”, “равенство” и т.п.), а протестантизм превращает в религиозные такие “институты нравственности”, как государство, право, собственность, гражданский порядок и т.д. В итоге у Гегеля, а затем и у Штирнера, получается, что “господствующие” в современном мире – это “знающие”, ученые, платоновский “совет стражей”, а проще философы, причем Штирнер простодушно приписывает именно гегелевской философии чин “высшего деспотизма” мысли6 .

Маркс называет все эти размышления о господстве попов, школьных наставников, деспотизме мысли и т.д. – общим словом “идеология” (а вовсе не идеализмом!), и тем самым вопрос переводится уже на наш, современный язык. И смысл вопроса – тоже более чем современный. А именно – в какой степени идеология ответственна за исторический праксис людей, за “ход вещей” в жизни индивида и общества? Имеется ли факт “идеологического давления” на индивидов, а если имеется, то в чем это давление состоит и как оно велико? Мнение Штирнера мы уже знаем. Как же оно подтверждено автором “Единственного”?

Основной довод Штирнера – от “слабости” отдельного человека, подвергающегося давлению “мыслей” или моральным инвективам “школьных наставников”. “Покорность” и “почтение”, которых они требуют от своих подопечных, не существует для животных или детей, поскольку те находятся вне сферы “мыслей”. И те, кто, как дети, занят только своими жизненными потребностями (“необразованные”), все же, в силу своей слабости, вынуждены подчиняться власти тех (“образованных”), “кто опирается на мысли”7 . Последние “вбивают” в головы первым представления, которые те должны осуществлять в праксисе, “воплощать” – побеждать своекорыстие, жертвовать собой ради “любви”, “долга”, “всеобщих интересов”, “великих страстей”, “идеи” и тем измерять свою человеческую ценность. Штирнер считает, что простой человек праксиса, “мирянин”, “эгоист” (или, в социальном плане – “буржуа” и “пролетарий”8  – все же сопротивляется, воюет за свои “личные интересы”. Но опять же, поскольку “...их личность кажется им самим слишком маленькой, слишком ничтожной (и в действительности она такова)...”9 , то в конце концов неизбежным становится подавление личной воли, “страх”, “самоунижение”, “смирение” перед интериоризированными идеями и ценностями. “Они носят попа в себе самих, потому и не могут избавиться от него”10 .

Штирнер отмечает (что само по себе свидетельствует о его наблюдательности, умственной зоркости), что признание “высших ценностей” столь уже укоренено, закрепилось “в народе”, что от представителей “духовных интересов” заранее ожидают некоторого аскетизма и бескорыстия: “..священнику не подобает проявлять светское высокомерие, любить жизненные блага, участвовать в веселье, танцах и играх – короче, иметь, кроме “священного интереса”, еще какой-либо другой. Этим объясняется скудный оклад учителей, которые должны чувствовать себя вознагражденными только священностью своего призвания и должны “отречься” от прочих наслаждений”11 . Несмотря на юмористическое восприятие Марксом “лирических” мотивов в этих и подобных им рассуждениях Штирнера (который, как известно, преподавал в гимназии) к зафиксированному этим автором явлению, получившему в наше время и имя – “идеологической репрессии” (говорят также о “мобилизационном”, “организующем” потенциале различных идеологий), следует отнестись более, чем серьезно.

В “Немецкой идеологии”, написанной Марксом в 1845–1846 гг., этой “основной мысли” Штирнера об идеологической репрессии уделено значительное место. При этом, конечно, следует различать марксову критику штирнеровской а) обще-идеалистической, гегельянской позиции (“идея господствует”) – как в ее абстрактно-философском, всеобщем виде, так и б) применительно к объяснению исторических процессов, к области специально “философии истории”. Оба эти аспекта у Маркса соседствуют и переплетаются с тем, который интересует нас и который относится к в) воздействию идеологии на личностный праксис, на жизнь, сознание и поведение отдельного человека в той или иной эпохе (исторический аспект) или в современности. Именно в последнем аспекте марксова мысль, получившая исходный импульс от М.Штирнера, вступает с ним в сложное, неоднозначное взаимодействие, в полноценный критический диалог, многие стороны которого более чем актуальны и поучительны и для нас.

Как уже было сказано, Маркс к теме “идеологической репрессии” в своем разборе книги Штирнера возвращается многократно, причем иногда даже извиняется за непроизвольные повторы. Можно отметить основные “куски” или фрагменты, где об этом идет речь, кроме уже указанного раздела “Иерархия” и ее обобщающего фрагмента, перенесенного в первую главу12 . Так развернутое обсуждение этой темы находится почти в конце главы третьей, в разделе “Мое самонаслаждение”13 ; затем очень важные положения содержатся уже в марксовом комментарии к заключительному пассажу книги Штирнера – о “Единственном”14 , а также в разделе “Логика новой мудрости”15 . При этом, конечно, обсуждается не только проблема действенности или эффективности “идеологической репрессии”, но непосредственно из нее исходящая проблема защиты и преодоления идеологического давления. Добавим также, что вслед за Штирнером Маркс обсуждает эту проблематику не только в обобщенном плане, но и применительно уровню индивидуального сознания и праксиса.

Итак, Штирнер считает, что всяческое давление на индивидов – моральное, интеллектуальное, религиозное – крайне эффективно, поскольку вызывает подчинение, страх, искреннее желание соответствовать предлагаемым ценностям (“идеалам”, “призванию”, “высшим целям”). И даже если индивид практически совершает нечто весьма всему этому противоположное, “эгоистическое” в практическом плане, то идейно или морально он подчинен не меньше, чем любой “самоотверженный”.

Маркс отмечает, что общее положение дел – в феноменологическом плане – Штирнер фиксирует вполне отчетливо. Маркс согласен со Штирнером в том, что человеческому сознанию и праксису всякого рода иллюзорных представлений – тому, что Штирнер называет “причудами”, “призраками”, “привидениями”, “Чуждым”, “Святым” – принадлежит большая роль. Все это Маркс объединяет понятием “идеология”, говорит о “поставленном с ног на голову” сознании и также противопоставляет этому “действительное”, соответствующее реальности, не-идеологизированное сознание. Кроме того, Маркс и в ценностном отношении вовсе не противник Штирнера – он также считает идеологию вообще и “идеологическую репрессию” не благом, а злом. Соответственно Маркс также разрабатывает собственный комплекс “защиты от идеологии”, причем и этому посвящает большое внимание в своей книге. Или, иначе говоря, Маркс признает проблемный смысл сделанного Штирнером, но в целом старается включить его в совсем иную систему смысловых координат.

Прежде всего Маркс обращает внимание на то, что идеологическое давление или репрессия имеет своим источником причины и предпосылки, выходящие за пределы субъективных желаний или намерений создателей “идеологических иллюзий” и их воспринимающих. “Господство идеи в обыденной жизни”16 , которое, по Штирнеру, заменило средневековую “иерархию”, заставляет Маркса подробно анализировать штирнеровские примеры подобного господства. И в этом анализе у Маркса постоянно получается, что индивиды “подчиняются и поклоняются” не просто ими же созданным кумирам, “идолам” в виде священных представлений или абстрактных ценностей, а чему-то иному, только выраженному и представленному в этих ценностях. За иллюзорными представлениями идеологии, по Марксу, чаще всего скрывается весьма жестокая реальность, некие “объективные предпосылки”, которые и составляют суть содержания идеологических иллюзий и одновременно ограничивают эти иллюзии, не дают им превратиться в чистые создания фантазии или воображения. Конечно, наиболее эффективны эти марксовы способы анализа штирнеровских вариантов и примеров “идеологической репрессии” там, где определенные идеологемы более непосредственно связаны с этим своим не-идеологическим содержанием. Замечательно, как Маркс обходится с штирнеровским примером “морального” объяснения низких окладов школьных учителей в Германии. “Так как школьные учителя по поводу ничтожной оплаты их труда могут утешаться святостью того дела, которому они служат...”, то Штирнер, это заметивший, “...действительно верит, что эта фразеология есть причина их низких окладов...”, в то время как речь должна бы идти о “скудных средствах прусского государства”17 . Маркс здесь фиксирует самообман, простодушие принимающих мелкое жульничество государства с весьма прозрачным идеологическим “прикрытием” всерьез.

Сложнее случаи, когда штирнеровские материалы о “господстве мыслей” в истории, т.е. об идеологической репрессии, касаются исторического и сложного материала. Так, по Штирнеру, деятели французской революции, якобинцы, осуществили террор, слепо руководствуясь абстрактными идеями: “...они были попы, энтузиасты, последовательные орудия этой идеи, идеальные люди”18 . Якобинский террор, по Штирнеру, был направлен против мира личных, мирских, индивидуальных интересов. “Именно потому, что революционные попы и наставники служили “человеку”, они и отрубали головы просто людям”19 . В этом случае Маркс приводит свидетельства обратного – ссылается на литературу жирондистов и термидорианцев, которые как раз и упрекали якобинцев в нарушении “...священных интересов”, конституции, свободы, равенства, прав человека... разделения властей, нравственности, умеренности... Им противостояли все попы.., обвинявшие их в нарушении всех главных и второстепенных пунктов религиозного и морального катехизиса”20 . Таким образом, Маркс за видимостью идеологической репрессии, выразившейся, по Штирнеру, в преследовании якобинцами идеальных целей в праксисе террора, видит реальную борьбу представителей “бесчисленной” массы с интересами “биржевых спекулянтов”21 . Следовательно, Маркс отказывается считать якобинцев жертвами “идеологической репрессии”, поскольку их праксис был руководим вполне земными, материальными интересами и лишь получил “идеологическое прикрытие” в иллюзорных представлениях о службе отечеству, общественной пользе и т.п. Равным образом, риторика жирондистов и термидорианцев о “правах человека”, свободе и равенстве и т.д. попадает у Маркса в разряд “идеологии”, обслуживающей интересы “биржевых спекулянтов”. И в том, и в другом случае никакой репрессии просто нет, хотя простодушие и невежество Штирнера, по Марксу, вполне способно эту репрессию и увидеть, и прочувствовать. (Отметим, что оценки деятельности якобинцев, аналогичные штирнеровским, еще вполне жизнеспособны и по сей день.)

Но и там, где Штирнер приводит пример действительного, фактически существующего идеологического давления на личность – давления морального, – анализ Маркса показывает, что не все так просто. Так, по Штирнеру, даже практическая эмансипация от семьи не освобождает индивидов от зависимости от “понятия семьи”, “духа семьи”, т.е. от представления идеологического порядка, если переводить на марксов язык. Напротив, Штирнер считает, что деспотизм “семьи”, переведенный из реального в форму морального подчинения семейным ценностям, “...ухудшает вдесятеро, так как она тревожит совесть”22 . В принципе факт моральной зависимости индивида от “семейных ценностей” Штирнер фиксирует вполне справедливо. Маркс же также видит господство за этой идеологической иллюзией “господства Святого”, но уже “вполне эмпирических отношений”23 . Эти отношения заданы общим порядком вещей “...фактом существования детей, устройством современных городов, образованием капитала...” – что делает неизбежным существование главного, “реального тела семьи”, под которым Маркс понимает “...имущественное отношение, отношение, исключающее другие семьи, вынужденное сожительство (gezwungenes Zusammenleben)”24 . Вместе с собственностью семья образует практическую основу самого существования “буржуа” или условиями, делающего их таковыми. В буржуазной моральности отношение буржуа к условиям своего существования приобретает “...одну из своих всеобщих форм”25 . Поэтому как бы ни были вариативны практики отдельных людей и сколько бы ни писали о разложении семьи французские и английские социалисты, “...брак, собственность, семья остаются теоретически неприкосновенными...”26 . Таким образом, Маркс различает в зафиксированном Штирнером случае “идеологической репрессии” – факт морального давления со стороны “семейной морали” на индивида и проявление в этом факте действия глубинных, куда более могучих сил. Само же “моральное давление” теряет у Маркса некую субстанциональность, приписываемую ему Штирнером, поскольку индивиды в своем праксисе имеют возможность обходить, т.е. “практически упразднять” для себя реальный источник этого давления, т.е. в данном случае семью. Точно так же обстоит дело с собственностью, браком. Иными словами, здесь расхождение между всеобщей моральной нормой и личностным праксисом – не исключение, а правило; “грязному существованию”, или праксису буржуазной семьи соответствует “...священное понятие о ней в официальной фразеологии и во всеобщем лицемерии”27 . Кстати, одной из основных бед Штирнера как теоретика Маркс и считает излишнюю веру в “социальное лицемерие”, “идеологический обман”, “ханжескую и лицемерную идеологию буржуа”. И, в принципе, по Марксу, одураченный идеологическими иллюзиями человек сам и виноват, потому что ни простодушие, ни невежество – не оправдание. Маркс вспоминает Спинозу и знаменитое “Невежество не есть довод” как раз по поводу Штирнера, верящего во все идеологические иллюзии, избавиться от которых вполне по силам человеку с более широким научным и историческим кругозором28 . (Впрочем, вопрос о “репрессии” по отношению к людям, социально не способным противостоять идеологии, тоже Марксом не снимается.)

Обобщая анализ штирнеровских размышлений об иерархии, Маркс по-своему объясняет неизбежность “идеологической репрессии” в обществе, в котором существует социальное расслоение. “Мысли господствующего класса являются в каждую эпоху господствующими мыслями”. Или несколько иначе: “Класс, имеющий в своем распоряжении средства материального производства, располагает вместе с тем и средствами духовного производства, и в силу этого мысли тех, у кого нет средств для духовного производства, оказываются в общем подчинении господствующему классу”. И далее: “Индивиды, составляющие господствующий класс... господствуют также и как мыслящие, как производители мыслей; они регулируют производство и распределение мыслей своего времени; а это значит, что их мысли суть господствующие мысли эпохи”29 . Следовательно, то, что фиксирует и против чего восстает Штирнер, для Маркса есть явление закономерное и неизбежное – как для исторического прошлого, так и для современности. В принципе мало что изменилось в этом отношении и к нашему времени, если не считать роста самоиллюзий практикующих идеологов о собственной “интеллектуальной свободе”.

Итак, марксов подход к пониманию “идеологической репрессии” понятен – он вписан в концепцию классовой борьбы в истории и определен как господство и подчинение различных классовых полюсов в сфере духовного производства. Выходит так, что Маркс, давая этому феномену объяснение с точки зрения столь историоризированной концепции, как концепция классовой борьбы, не просто объясняет, а принимает и оправдывает идеологическую репрессию как закономерную, неизбежную в истории классового общества, хотя и не считает ее благом.

В какой же степени эта репрессия всеобъемлюща и всемогуща, как это кажется Штирнеру? Мы уже видели, что Маркс считает иначе – она неизбежна в классовом обществе, но отнюдь не всесильна. Маркс указывает на целые сообщества людей и определенные ситуации в общественной жизни, когда воздействие идеологии уменьшается или исчезает. Например, все штирнеровские ламентации по поводу подчиненности и подавленности простого человека, “Я” священными идеями и моральными императивами в “Немецкой идеологии” у Маркса иронически комментирует “обыкновенный эгоист”, прозаический буржуа, которому приятие идеологических норм вовсе не мешает в повседневном обиходе. Он просто относится к практическому роду деятелей своего времени, ему по разделению труда вовсе не обязательно учитывать все “идеологические иллюзии”, которыми его праксис обставили его же теоретические и прочие представители (собственно, с подобным различием в отношении к идеологии можно сталкиваться ежедневно и поныне). Аналогично, Маркс, вслед за Штирнером, указывает и на социальные сообщества, до которых идеологическая репрессия либо доходит не полностью, либо в ослабленном варианте. У Штирнера это – дети и животные, Маркс же вспоминает о пролетариате, жизненные условия которого, по Марксу, как минимум нейтрализуют ретрансляцию на этот слой буржуазной, т.е. господствующей идеологии (впрочем, скорее всего этот тезис Маркса в наше время может быть скорректирован). Кроме того, Маркс надеялся и на возникновение “оппозиционной идеологии” при проявлении новых социальных и политических сил в наличной системе господства и подчинения.

Особую проблему образует для Маркса идеологическая репрессия для самих идеологов, т.е. проблема создания идеологических иллюзий, что Маркс вовсе не считает процессом “свободного творчества”. Отметим, что в “Немецкой идеологии” эта тема получила особенно подробное и тщательное освещение, поскольку штирнеровская позитивная программа как раз и предлагала вариант полной индивидуальной независимости “творческого Я” в мышлении и праксисе30 . К сожалению, в данной публикации осветить эту проблему не представляется возможным; равным образом для будущего исследования остается проблема “защиты от идеологии”, которая весьма энергично обсуждалась Марксом в полемике с аналогичным штирнеровским вариантом.